В новом, 82-ом сезоне театр им. Ленсовета уже дважды обратился к современной скандинавской драматургии. Эстафету декабрьской премьеры «The Demons» в постановке Дениса Хусниярова по пьесе шведского драматурга Ларса Нурена подхватил главный режиссер театра Юрий Бутусов – 3 и 4 февраля состоялась премьера его нового спектакля по драме современного классика норвежской литературы Юна Фоссе «Сон об осени».
Юн Фоссе – знаковая фигура в европейском театре. Он обладатель множества наград и премий, чьи пьесы давно идут не только на его родине, но и по всей Европе. В частности «Сон об осени» в свое время ставили такие режиссеры, как Томас Остермайер, Люк Бонди, Патрис Шеро, Люк Персеваль. В Латвии к этой пьесе обращался Михаил Груздов, были постановки и в России, среди которых спектакль Алексея Слюсарчука в Новокузнецком драматическом театре и уже давно ставшая легендарной постановка Клима на сцене петербургского театра «Балтийский дом» в начале 2000-х гг.
С последним спектаклем премьерный «Сон об осени» Бутусова отчасти перекликается-перешептывается – воздушными шариками и шумом волн, с которого начинается действие. Алексей Бартошевич когда-то очень точно отметил, что море в пьесах Фоссе – это образ шевелящегося хаоса, слепой стихии коллективного подсознательного, прячущейся за бездвижной бесцветной жизнью людей, но одновременно и образ бесконечного пространства, могущественного освобождающего начала, какой-то загадочной надличной силы, способной взломать тесные пределы обыденного существования. Грозный и прекрасный ритм моря, незримо, но постоянно присутствует в мире норвежского автора. В его пьесах вселенная дышит таинственным смыслом, который может быть недоступен людям, но это не значит, что его, этого «общего смысла», не существует.
Слова Бартошевича о смысле в произведениях Фоссе применимы и к спектаклям Юрия Бутусова, в которых всегда есть ирреальная реальность и сосуществуют одновременно несколько измерений, есть прикосновение к тайне двоемирия и еще что-то, не имеющее названия, что часто выводит к смыслу, которого в мире нет, но он миру нужен. Собственно, в этом одна из задач театра, а если быть еще точнее – поэзии. Именно поэзия, по выражению Ольги Седаковой – «свидетельница души живой», становится одним из пространств, в котором пересекаются Бутусов и Фоссе.
Юн Фоссе не только крупный драматург и прозаик, но и поэт, и ритмика, без которой поэзия немыслима, присутствует во всех его произведениях. Не случайно одни и те же реплики героев могут звучать у него по много раз, а тексты его пьес напечатаны столбиком, как стихотворения.
В спектакле Бутусова тот же ритмический пульс с элементами повторения не только фраз и целых монологов персонажей, но и мизансцен. Композиция спектакля как будто выстроена по законам рондо – формы музыкального произведения, где главная тема на протяжении всего звучания чередуется с несколькими побочными партиями. У Бутусова такими побочными эпизодами становятся повторяющиеся видения под музыку Дэвида Линча, которые то и дело возникают по ходу действия, как замедленные кадры в кино, эмоционально усиливая главный рефрен пьесы о неотделимости любви от смерти, смерти от жизни, времени от безвременья. В переводе с французского рондо означает круг, хоровод. Круговая символика легко считывается и в сценографии – сцена оформлена в виде большого белого круга, опоясанного по краям круглыми белыми светильниками с горой песка в центре. Когда на этой круглой площадке появляются два человека в черных одеждах, внезапная ассоциация превращает всю эту конструкцию в часы, где люди – стрелки, то хаотически двигающиеся, то бегущие друг за другом по замкнутому кругу, соединяясь лишь на мгновение. И отчего-то сразу знаешь, что очень скоро стрелки сломаются, песок рассыплется, фонари погаснут… Потому что так бывает всегда. Или тебе на протяжении всей жизни внушают, что так бывает всегда.
Эта сцена-круг, как одна из моделей циклического времени, которое никогда не кончается и никогда не начинается заново. Она сильно выступает в зал, нарушая и видоизменяя привычное пространство зрительской зоны. Мы редко задумываемся о том, как на нас влияют такие внешние вещи, и, тем не менее, этот прием подсознательно подготавливает к трансформации нашего обычного восприятия всего происходящего. Условное сценическое время вторгается в реальное, мягко рассекая его, как волнорез, и в какой-то момент действительно начинаешь сомневаться, что оно, время, вообще существует.
Бутусов «запирает» своих героев в замкнутом круге, за пределы которого им не вырваться. Видимо, так же, как нам не вырваться за пределы своего собственного. А он есть у каждого – освещаемый кем-то расставленными маленькими фонариками и с собственноручно возведенными песочными замками.
Искать детально разработанный сюжет как в спектаклях Бутусова с его «внутренней поэзией», существующей по своим собственным законам, так и в пьесах Фоссе, написанных без единого знака препинания, – дело не то что неблагодарное, но не первостепенное точно. Тем не менее, в «Сне об осени» фабула – альфа и омега традиционалистского театра – проста и легко считывается. Есть Мужчина (Виталий Куликов), Женщина (Ольга Муравицкая), Мать (Лаура Пицхелаури) и Отец (Сергей Волков), который в спектакле также предстает в роли Сына и Мужчины в молодости. Всего четыре человека на сцене. Все они – самые обычные люди, и всё, что между ними происходит, – обыденная, хорошо узнаваемая жизнь, как она есть.
У Него есть жена, сын, родители, у Нее – никого, кроме Него. Он уходит к Ней. Мать отказывается принять этот уход, оставаясь на стороне невестки. На похоронах его бабушки Она встречается с его родителями и с бывшей женой. Через какое-то время умирает его сын. Умирает отец. Умирает он сам, успев сказать Ей, что ненавидит.
И во всем этом кратком пересказе сюжетной фабулы нет практически ничего о том, про что писал драматург Фоссе и про что поставил режиссер Бутусов. Все эти перипетии человеческих отношений – только пустые нотные линейки с проставленным размером и ключом в самом начале строки. Ноты же берутся совсем из иной материи.
У героев нет ни имен, ни возраста, ни профессии – никаких конкретных характеристик драматург им не дает. Обезличивая их, как его соотечественник художник Эдвард Мунк некогда своих персонажей в картине «Человек и толпа», Фоссе создает универсальные образы, которые каждый может примерить на себя.
Монологи и диалоги похожи на поток подсознания. Чаще всего герои произносят слова как будто наискосок, совсем не глядя друг на друга, будто говорят самим себе, отчего возникает чувство отстраненности и между ними, и между актерами и зрительным залом. Слова не достигают адресата, как будто идут по касательной, зависая в воздухе, как черные воздушные шары над сценой.
«Если бы мы Ты и я Оказались бы вместе Все бы исчезло Все бы стало Просто и обыденно А через несколько лет Мы бы уже не были вместе Мы бы просто разошлись Все равно Как и все Так и есть Потому что любовь есть».
«Я одна Я скучаю по тебе Все мы одни Ты нет Я один Все мы одни Я одинок Я одинока Все всегда Одиноки».
«Честно говоря Я часто Когда хочу умереть Думаю о тебе Иногда я чувствую Тебя рядом Иногда я ничего Не чувствую И тогда тебя нет Но ты часто бываешь рядом И мне чаще хочется умереть когда я чувствую тебя рядом».
Текст ролей здесь – это только одна из составляющих поэтического языка спектакля, его так называемого метатекста, состоящего также из пространства, света и музыки. Смысловое содержание объемно проступает только из целого, но ни из какой-либо отдельной его части. Кажется, что и для Фоссе, и для Бутусова слова персонажей – только повод зацепиться за их поверхность, приподнять ее и заглянуть внутрь. Детские вопросы «почему самые прекрасные имена всегда грустные?», «почему из самолетов не видно птиц?» вдруг становятся риторическими и не менее важными, чем рассуждения о том, как быстро одни люди сменяют других в одних и тех же квартирах и как мало времени нам отпущено для того, чтобы найти дорогу друг к другу.
Тема сиюмитности бытия – одна из ведущих. Не случайно Фоссе почти всегда сталкивает своих персонажей только на кладбище, где время существует только для тех, кто еще жив. Правда, если не знать заранее пьесу, то в самом начале спектакля место действия совсем не очевидно. В первые секунды под крик чаек и шум волн вместе с одиноким велосипедистом оказываешься на пустой набережной какого-то как будто курортного города, в котором вдруг наступила осень. Ведь набережные пустеют только тогда, когда наступает осень?… Остаются только чайки и вечный шум прибоя. Это один из самых легко считываемых и запоминающихся образов, который еще не раз возникнет за время спектакля. Могильные кладбищенские кресты появятся только в одной сцене спектакля и быстро исчезнут. Они не особо и нужны – смерть присутствует в самой интонации спектакля.
В одном из интервью Фоссе заявил: «Я смотрю на литературу, как на траур. Не тот, который мы должны пережить, но тот, который мы должны носить». Впечатление, что все действующие лица спектакля, облаченные в черные одеяния, тоже носят траур, возникает сразу же и не покидает до самого конца. Спектакль строго выдержан в черно-белых тонах с редкими вспышками цвета, которые быстро гаснут: золотые канделябры, цветные клоунские парики, зеленое платье и зеленый занавес, как граница между белым кругом и темной глубиной сцены. Зеленый цвет, как цвет жизни, наряду с триумфом цвета черного, задающего главную тональность. Как тут не вспомнить хрестоматийного Чехова: «Отчего вы всегда ходите в черном? Я ношу траур по своей жизни». Кстати, Чехов для Фоссе наряду с Беккетом – один из самых любимых драматургов.
Звуковой строй спектакля создается музыкой литовского композитора Фаустуса Латенаса, хорошо известного по работам с Эймунтасом Някрошюсем, Римасом Туминасом, Константином Богомоловым. Любимые Бутусовым Olafur Arnalds, Ben Frost, Arvo Part, кочующие из спектакля в спектакль, и целая россыпь, как всегда точных и ярких, музыкальных композиций сплетаются друг с другом и создают своего рода аналог единой «мелодии», в которой явственно проступает главный мотив быстротечности жизни, пронизанный меланхолией и не осознаваемым мучительным страхом. Здесь понимание того, что в одиночестве мы приходим в этот мир и в одиночестве же из него уходим, превращается в ноту бесконечной длительности, которая назойливо звучит даже после финальных поклонов. Уже в твоей собственной голове.
Черные воздушные шары, вдруг начинающие медленно взлетать, – как уход тех, кого мы боимся потерять больше всего. И, тем не менее, мы рождаемся с этими воздушными шарами внутри и носим их в себе, пока не придет время их выпустить. Единственное, что мы можем здесь и сейчас, – разрешить прикоснуться к себе тем, кого мы любим, прежде, чем они уйдут. Море все равно разрушит построенные нами замки из песка, и тот же самый песок со временем превратиться в могильный холм, но все равно нужно успеть их построить, эти замки. Возможно, мы так и не успеем понять зачем, но, может быть, успеем это почувствовать.
В «Сне об осени», как и во всех спектаклях Бутусова, невероятная по силе энергетическая составляющая, львиная доля ответственности за которую ложится на плечи актеров.
Ольга Муравицкая с ее врожденным чувством трагедии создает ту нервную, плотную ткань спектакля, в которой существуют все остальные герои. Она наполняет ее нестерпимой тоской по любви и страхом не успеть – не успеть долюбить, договорить, доприкоснуться, дообнять, дожить. Поразительно точно и остро резонирует на каждое движение и каждый жест партнеров Виталий Куликов. Особенно восхищает его работа в безтекстовых сценах, которые так любит режиссер.
Сергей Волков играет трех персонажей, при этом у него из всей четверки самый минимум текста. Тем ценнее создаваемые им образы, совершенно не похожие друг на друга. Пластика движений у каждого его персонажа абсолютно разная. Отец, вышагивающий на огромных ходулях, как площадной мим-скоморох, вслед за Матерью в странном меняющемся освещении производит жутковатое впечатление. Сын, с угловатыми жестами, строящий замки из песка и засыпающий им себя, как пеплом. Внутренняя мощная динамика этого актера с не меньшей силой ощущается даже в статичных сценах. И у Куликова, и у Волкова уже есть собственное пространство, которое они обживают и вместе с тем готовы из него вырасти, чтоб шагнуть в следующее.
Но сильнее всего поражает органичность существования в бутусовских измерениях Лауры Пицхелаури. Глядя на изломанные линии ее движений в эпизодах-видениях, невольно приходит ассоциация с сердечной кардиограммой, отражающей невидимый пульс, на котором держится весь спектакль. Каждый жест у нее звучит. Каждый взгляд говорит гораздо больше, чем любой текст, который она произносит, будто где-то внутри нее таятся пропасти и вулканы, до времени скрытые, но способные в любую минуту явить себя. Кажется, что в самой механике ее тела находятся импульсы, способные высвобождать скрытую энергию всего спектакля.
Все формы в своих постановках Бутусов извлекает, погружаясь в собственную интуицию и воображение, все его спектакли пронизаны бессознательными, иногда архаическими образами, достать которые можно в том числе (а может быть даже главным образом) через сновидения. «Сон об осени», как и прошлогодний «Бег» в Вахтанговским театре, – это яркое воплощение именно этого сновиденного пути, а в мире сновидения, как известно, не бывает ничего лишнего, все пронизано смыслом и энергией, хотя, как в любом сне, это может быть не сразу очевидно. Раз за разом режиссеру удается преображать предметную реальность, заставляя нас выходить за ее пределы вместе с актерами.
«Сон об осени», как и каждый спектакль Бутусова, – это, прежде всего, пространство, где о мире и человеке говорят и молчат на языке поэзии. С ней всегда сложнее наладить отношения, чем с прозой. Как правило, она или попадает в тебя, или нет по каким-то только ей ведомым причинам. Но, как известно, если стихи не понятны, можно попробовать выучить их наизусть, потому что чем чаще повторять одну и ту же строчку, тем глубже она в конце концов проникнет, а значит тем больше шансов, что она когда-нибудь прорастет и в конце концов раскроется неповторимым цветком. И чем больше будет таких строчек, тем прекраснее вырастет сад. Собственный, не похожий ни на чей другой, несмотря на то, что строчки были, казалось бы, одинаковыми для всех. В этом – одна из непостижимых тайн поэтического языка. Этот принцип вольно или невольно срабатывает и в постановках Бутусова.
Перепады ритма, вокальные и пластические мизансцены, светопись, столкновение сознания с подсознанием, невероятные трансформации обычного черного платья в многометровый черный шлейф, моментально превращающий Мать в нереальный персонаж внутри реальной истории, а Женщину – в маленькую девочку, которой, как когда-то венецианскому монтимбанку, приходится выстраивать помост из скамеек, чтобы забраться на него и победно выкинуть белый платок. Соприкосновение двух, трех, а может быть, и десяти разных миров, их преломление в нашем измерении и на наших глазах, жизнь, как карнавал, но не праздничный, а похоронный, кинематографичность и совершенно неповторимая музыкальная атмосфера – вся эта хорошо узнаваемая бутусовская эстетика и режиссерский язык всегда направлены на то, чтобы развивать у зрителя «искусство видеть».
«Сон об осени» – маленькая черно-белая поэма, в изначальной основе которой, как в любой настоящей поэзии, заложена возможность выхода за свои собственные пределы и способность увлекать за собой любого, кто решится внимательно всмотреться в ее не сразу всем понятные иероглифы и идеограммы. «Перед произведением искусства стой, как перед королем: жди молча, пока не заговорит», – говорил Артур Шопенгауэр.
В случае с «Сном об осени» оно того определенно стоит. Потому что точно известно, что «надо всем этим то, что мы называем любовью».
медленно, это
как старая боль
как звук аккордеона, свет этот
который даже не свет
просто ему нет конца
нет конца
и где-то там – там будет все
даже если и не было: будет бабушка, и собака
и тот странный такой золотистый
свет прямо в окно
Елена Немыкина,
«Musecube. Территория творческой свободы», 08.02.2016